Возлюбленные – важнейшая величина в биографии человека. Она может быть негативной, когда карьера идет под откос, может быть никакой, что тоже опасно, и, наконец, она может быть целебной. Я замечал, если женщина старше или одного возраста – это очень полезно для дела. Бывает, что женщина целиком и полностью формирует облик творческой личности. Так же и политика, вероятно.

Есть обидная фраза, я вычитал ее у одного умного человека: «Попробуй распознать, что ты сделал в жизни и что с тобой случилось». Тут соприкасаешься с хаосом и нагромождением случайностей. Становится обидно за случайность твоего рождения и других важных вещей. Но в эти размышления углубляться не надо, роль случайности слишком велика, оттого пессимизм проникает в душу. Иногда к случаю следует относиться с большим почтением: подвернулся – надо его использовать, хотя бы постараться. Все не просто так, все связано с той земной жизненной программой, которая заложена почти в каждом человеке. А может быть, в каждом.

У меня было ослепление, связанное с перестройкой. Мнилось начало шестидесятников, казалось, что вот сейчас все иначе станет. Романтик. А потом я понял и честно признался Горбачеву, что политика – это профессия. Заниматься ею, не бросая своего дела, не получится – это дилетантизм. Нашей Государственной думе как раз не хватает политиков – настоящих, прирожденных, которые могут заниматься только этим. Люди там для меня странные. Хотя это, вероятно, зеркало наших мучений, поисков, и, чтобы себя понять, можно понаблюдать за Думой.

Я сейчас работаю над «Женитьбой» Гоголя. Дело там не в том, что Подколесин хочет жениться. Нет, он хочет что-то совершить, выйти за границы, «наконец-то, этак что-то...». В нас тоже эта навязчивая идея – «что-то» – сидит. В этом смысле до сих пор актуальна гениальная совершенно реплика Ленина: «Вы приезжайте, батенька, к нам через 10 лет». Кажется, все от нее до сих пор отталкиваются – мол, сейчас ладно, сейчас мы начерно живем, а вот потом, через 10 лет, произойдут какие-то благие изменения.

Чтение у меня делится на две части: принудительное и для удовольствия. Принудительное – это то, что надо знать: Акунина, Пелевина и некоторых других литераторов. Я вообще не люблю читать то, что мог бы сам сочинить. Если меня запереть на неделю, поставить, естественно, трехразовое питание хорошее и дать пять интересных судебных дел, я напишу такой детектив! С удовольствием же читаю мемуары, документальные воспоминания, хорошо знаю историю Великой Отечественной, сталинский путь и ленинский тоже.

Нам обязателен враг. Мы не можем без врага существовать. Есть враг – все встает на свои места, становится осмысленным. Нам нужно конфликтовать. Нас разъедает зависть. Но, как у Чехова, надо постараться выдавливать по капле из себя раба. Необходимо познать это, честно сформулировать и постепенно, осторожно убирать, оздоравливать мышление и построить то самое гражданское общество, о котором много говорят, но не очень представляют, что это такое.

Еще Ключевский говорил, у нас бескрайность, бесформенность, что ведет к отсутствию правового мышления. Песнь ямщика древняя русская – она начинается неизвестно где и продолжается неизвестно куда. Это неощущение временной дисциплины приводит к правовому нигилизму.

Я мечтаю найти хороший повод для театрального проекта. А кино... Я понимаю, что сейчас вернуться к кино невозможно. Для этого надо уйти из театра, потому что нельзя совместить кино и театр, как это ни печально. А того авантюризма и легкомыслия нет. Да и не хочется заниматься самоцитированием.

Наш информационный фон слишком отягощен шлаками, отходами. Я разговаривал об этом с Сергеем Петровичем Капицей: когда много знаешь – хорошо, когда еще больше знаешь совсем прекрасно, а потом может наступить момент, когда станет плохо, опасно для здоровья, психики, развития. Как-то Лев Толстой спросил у Мейерхольда, много ли он читает. Мейерхольд честно ответил, что нет. Вот это хорошо, сказал Толстой, это правильно, и не стал дальше объяснять.

У меня был очень удачный спектакль в Театре сатиры – «Доходное место». Я с Островским поступил достаточно свободно. И мне Плучек тогда сказал: «Ты почему поставил хороший спектакль? Да потому что ты неуч! Ты же не знаешь Островского, ты его не любишь». Я очень обиделся, но потом стал думать, да, если бы я много лет сидел над черновиками, смотрел бы вариант первый, второй, изучал бы Островского неистово и глубоко, может быть, это помешало бы мне в той легкости, злости, которая сформировалась.

Это очень важный рубеж. Меня в 40 лет назначили главным режиссером. Если бы в 60 – нет, не получилось бы ничего. У актеров ближе к 40 начинается беспокойство. Но нужно мужественно для себя сформулировать, что, к примеру, не стал звездой, но очень полезен для театра. Есть люди, которых я очень уважаю и люблю, хотя им не улыбнулась удача, не схватили жар-птицу за хвост, не вызвездились. Но без них театра нет. Если все одни звезды – не получится ничего хорошего.

Как-то меня спросили: «О чем ты будешь писать, когда кончится детство?» Я тогда ответил, что детство никогда не кончится. И был прав.

У Брэдбери есть такой рассказ, люди попали в прошлое, убили бабочку и уничтожили свое настоящее. Нельзя рушить те причинно-следственные связи, которые образовались, не надо говорить: «Надо было так или эдак». Нет, в отношении своих слов, поступков я казнюсь. Но как у Данте – иди своей дорогой, и пусть люди говорят что хотят.

Испытание властью и славой – очень тяжелое дело. Здесь важно пережить эту популярность, поскольку все в этой жизни временно. Не сломаться, не свихнуться. Отнестись к себе с большим интересом и любопытством: вот ты родился, кто-то другой позвал тебя на этот свет, дал тебе возможность что-то сделать, как-то распорядиться своей жизнью. Просто осознать, что твоя жизнь принадлежит не только тебе, чтобы крыша не поехала.